Неточные совпадения
Чуть из ребятишек,
Глядь, и нет
детей:
Царь возьмет мальчишек,
Барин — дочерей!
Одному уроду
Вековать
с семьей.
Славно
жить народу
На Руси святой!
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие,
с которым
дети слушали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и не верили ни слову из того, что говорила мать. Они и не могли верить, потому что не могли себе представить всего объема того, чем они пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что они разрушают, есть то самое, чем они
живут.
— Если вы пойдете за мной, я позову людей,
детей! Пускай все знают, что вы подлец! Я уезжаю нынче, а вы
живите здесь
с своею любовницей!
— Я помню про
детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю
с развратным отцом, — да,
с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам
жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих
детей, входит в любовную связь
с гувернанткой своих
детей…
Она как будто очнулась; почувствовала всю трудность без притворства и хвастовства удержаться на той высоте, на которую она хотела подняться; кроме того, она почувствовала всю тяжесть этого мира горя, болезней, умирающих, в котором она
жила; ей мучительны показались те усилия, которые она употребляла над собой, чтобы любить это, и поскорее захотелось на свежий воздух, в Россию, в Ергушово, куда, как она узнала из письма, переехала уже ее сестра Долли
с детьми.
«Я, воспитанный в понятии Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как
дети, не понимая их, разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я
живу. А как только наступает важная минута жизни, как
дети, когда им холодно и голодно, я иду к Нему, и еще менее, чем
дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои детские попытки
с жиру беситься не зачитываются мне».
И каждое не только не нарушало этого, но было необходимо для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на земле чудо, состоящее в том, чтобы возможно было каждому вместе
с миллионами разнообразнейших людей, мудрецов и юродивых,
детей и стариков — со всеми,
с мужиком,
с Львовым,
с Кити,
с нищими и царями, понимать несомненно одно и то же и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит
жить и которую одну мы ценим.
— Всё кончено, и больше ничего, — сказала Долли. — И хуже всего то, ты пойми, что я не могу его бросить;
дети, я связана. А
с ним
жить я не могу, мне мука видеть его.
— Мы
с ним большие друзья. Я очень хорошо знаю его. Прошлую зиму, вскоре после того… как вы у нас были, — сказала она
с виноватою и вместе доверчивою улыбкой, у Долли
дети все были в скарлатине, и он зашел к ней как-то. И можете себе представить, — говорила она шопотом. — ему так жалко стало ее, что он остался и стал помогать ей ходить за
детьми. Да; и три недели
прожил у них в доме и как нянька ходил за
детьми.
Она теперь ясно сознавала зарождение в себе нового чувства любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему
ребенку и
с наслаждением прислушивалась к этому чувству. Он теперь уже не был вполне частью ее, а иногда
жил и своею независимою от нее жизнью. Часто ей бывало больно от этого, но вместе
с тем хотелось смеяться от странной новой радости.
Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо
жить с одною женой,
с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать
детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, — и разные тому подобные глупости.
Мы тронулись в путь;
с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще
с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим
жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся
детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Иль помириться их заставить,
Дабы позавтракать втроем,
И после тайно обесславить
Веселой шуткою, враньем.
Sel alia tempora! Удалость
(Как сон любви, другая шалость)
Проходит
с юностью живой.
Как я сказал, Зарецкий мой,
Под сень черемух и акаций
От бурь укрывшись наконец,
Живет, как истинный мудрец,
Капусту садит, как Гораций,
Разводит уток и гусей
И учит азбуке
детей.
Покорно, как
ребенок, слез он
с коня и остановился ни
жив ни мертв перед Тарасом.
Вон Варенц семь лет
с мужем
прожила, двух
детей бросила, разом отрезала мужу в письме: «Я сознала, что
с вами не могу быть счастлива.
Она — дочь кухарки предводителя уездного дворянства, начала счастливую жизнь любовницей его, быстро израсходовала старика, вышла замуж за ювелира, он сошел
с ума; потом она
жила с вице-губернатором, теперь
живет с актерами, каждый сезон
с новым; город наполнен анекдотами о ее расчетливом цинизме и удивляется ее щедрости: она выстроила больницу для
детей, а в гимназиях, мужской и женской, у нее больше двадцати стипендиатов.
После тюрьмы Ганька вступила в кружок самообразования, сошлась там
с матросом,
жила с ним года два, что ли, был
ребенок, мальчугашка.
— Ой, глупая, ой — модница! А я-то думала — вот, мол,
дитя будет, мне возиться
с ним. Кухню-то бросила бы. Эх, Клим Иваныч, милый! Незаконно вы все
живете… И люблю я вас, а — незаконно!
— Врешь! Там кума моя
живет; у ней свой дом,
с большими огородами. Она женщина благородная, вдова,
с двумя
детьми;
с ней
живет холостой брат: голова, не то, что вот эта, что тут в углу сидит, — сказал он, указывая на Алексеева, — нас
с тобой за пояс заткнет!
— Нет, что из дворян делать мастеровых! — сухо перебил Обломов. — Да и кроме
детей, где же вдвоем? Это только так говорится,
с женой вдвоем, а в самом-то деле только женился, тут наползет к тебе каких-то баб в дом. Загляни в любое семейство: родственницы, не родственницы и не экономки; если не
живут, так ходят каждый день кофе пить, обедать… Как же прокормить
с тремя стами душ такой пансион?
— Все в родстве! —
с омерзением сказала она. — Матрешка неразлучна
с Егоркой, Машка — помнишь, за
детьми ходила девчонка? — у Прохора в сарае живмя
живет. Акулина
с Никиткой, Татьяна
с Васькой… Только Василиса да Яков и есть порядочные! Но те все прячутся, стыд еще есть: а Марина!..
А он, приехавши в свое поместье, вообразил, что не только оно, но и все, что в нем
живет, — его собственность. На правах какого-то родства, которого и назвать даже нельзя, и еще потому, что он видел нас маленьких, он поступает
с нами, как
с детьми или как
с пансионерками. Я прячусь, прячусь и едва достигла того, что он не видит, как я сплю, о чем мечтаю, чего надеюсь и жду.
Старый князь Сокольский относился к ней
с необыкновенным почтением; в его семействе тоже; эти гордые
дети Версилова тоже; у Фанариотовых тоже, — а между тем она
жила шитьем, промыванием каких-то кружев, брала из магазина работу.
— Надо
жить по закону природы и правды, — проговорила из-за двери госпожа Дергачева. Дверь была капельку приотворена, и видно было, что она стояла, держа
ребенка у груди,
с прикрытой грудью, и горячо прислушивалась.
Он и
живет с последним в одной юрте; тут и жена его, и
дети.
«Нет, русская; а мы
жили все
с якутами, так вот
дети по-русски и не говорят».
Про семейства гиляков рассказывают, что они
живут здесь зимой при 36˚ мороза под кустами валежнику, даже матери
с грудными
детьми, а захотят погреться, так разводят костры, благо лесу много. Едят рыбу горбушу или черемшу (род чесноку).
— Позвольте, — не давая себя перебить, продолжал Игнатий Никифорович, — я говорю не за себя и за своих
детей. Состояние моих
детей обеспечено, и я зарабатываю столько, что мы
живем и полагаю, что и
дети будут
жить безбедно, и потому мой протест против ваших поступков, позвольте сказать, не вполне обдуманных, вытекает не из личных интересов, а принципиально я не могу согласиться
с вами. И советовал бы вам больше подумать, почитать…
— Не может того быть. Умны вы очень-с. Деньги любите, это я знаю-с, почет тоже любите, потому что очень горды, прелесть женскую чрезмерно любите, а пуще всего в покойном довольстве
жить и чтобы никому не кланяться — это пуще всего-с. Не захотите вы жизнь навеки испортить, такой стыд на суде приняв. Вы как Федор Павлович, наиболее-с, изо всех
детей наиболее на него похожи вышли,
с одною
с ними душой-с.
Мы будем позволять или запрещать им
жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь
детей — все судя по их послушанию — и они будут нам покоряться
с весельем и радостью.
На Сяо-Кеме, в полутора километрах от моря,
жил старообрядец Иван Бортников
с семьей. Надо было видеть, какой испуг произвело на них наше появление! Схватив
детей, женщины убежали в избу и заперлись на засовы. Когда мы проходили мимо, они испуганно выглядывали в окна и тотчас прятались, как только встречались
с кем-нибудь глазами. Пройдя еще
с полкилометра, мы стали биваком на берегу реки, в старой липовой роще.
Жил ты у великороссийского помещика Гура Крупяникова, учил его
детей, Фофу и Зёзю, русской грамоте, географии и истории, терпеливо сносил тяжелые шутки самого Гура, грубые любезности дворецкого, пошлые шалости злых мальчишек, не без горькой улыбки, но и без ропота исполнял прихотливые требования скучающей барыни; зато, бывало, как ты отдыхал, как ты блаженствовал вечером, после ужина, когда отделавшись, наконец, от всех обязанностей и занятий, ты садился перед окном, задумчиво закуривал трубку или
с жадностью перелистывал изуродованный и засаленный нумер толстого журнала, занесенный из города землемером, таким же бездомным горемыкою, как ты!
Тут мы нашли брошенные инородческие юрты и старые развалившиеся летники. Дерсу мне сообщил, что раньше на реке Ното
жили удэгейцы (четверо мужчин и две женщины
с тремя
детьми), но китайцы вытеснили их на реку Ваку. В настоящее время по всей долине Ното охотничают и соболюют одни манзы.
Я последовал за ним, а следом за мной пошли и казаки. Минуты через три мы действительно подошли к удэгейскому стойбищу. Тут были три юрты. В них
жили 9 мужчин и 3 женщины
с 4
детьми.
Племянник, вместо того чтобы приезжать, приходил, всматривался в людей и, разумеется, большею частию оставался недоволен обстановкою: в одном семействе слишком надменны; в другом — мать семейства хороша, отец дурак, в третьем наоборот, и т. д., в иных и можно бы
жить, да условия невозможные для Верочки; или надобно говорить по — английски, — она не говорит; или хотят иметь собственно не гувернантку, а няньку, или люди всем хороши, кроме того, что сами бедны, и в квартире нет помещения для гувернантки, кроме детской,
с двумя большими
детьми, двумя малютками, нянькою и кормилицею.
…Сбитый
с толку, предчувствуя несчастия, недовольный собою, я
жил в каком-то тревожном состоянии; снова кутил, искал рассеяния в шуме, досадовал за то, что находил его, досадовал за то, что не находил, и ждал, как чистую струю воздуха середь пыльного жара, несколько строк из Москвы от Natalie. Надо всем этим брожением страстей всходил светлее и светлее кроткий образ ребенка-женщины. Порыв любви к Р. уяснил мне мое собственное сердце, раскрыл его тайну.
Семью его разорили, впрочем, сперва позаботились и о том, чтоб ее уменьшить: жена Сунгурова была схвачена
с двумя
детьми и месяцев шесть
прожила в Пречистенской части; грудной
ребенок там и умер.
Он на улице, во дворце,
с своими
детьми и министрами,
с вестовыми и фрейлинами пробовал беспрестанно, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи — останавливать кровь в
жилах.
В самой пасти чудовища выделяются
дети, не похожие на других
детей; они растут, развиваются и начинают
жить совсем другой жизнью. Слабые, ничтожные, ничем не поддержанные, напротив, всем гонимые, они легко могут погибнуть без малейшего следа, но остаются, и если умирают на полдороге, то не всё умирает
с ними. Это начальные ячейки, зародыши истории, едва заметные, едва существующие, как все зародыши вообще.
Были иные всходы, подседы, еще не совсем известные самим себе, еще ходившие
с раскрытой шеей à l'enfant [как
дети (фр.).] или учившиеся по пансионам и лицеям; были молодые литераторы, начинавшие пробовать свои силы и свое перо, но все это еще было скрыто и не в том мире, в котором
жил Чаадаев.
— У Акулины своего дела по горло; а сама и сходила бы, да ходилки-то у меня уж не прежние. Да и что я на вас за работница выискалась! Ишь командир командует: сходи да сходи. Уеду отсюда, вот тебе крест, уеду! Выстрою в Быкове усадьбу, возьму
детей, а ты
живи один
с милыми сестрицами, любуйся на них!
Отец Василий был доволен своим приходом: он получал
с него до пятисот рублей в год и, кроме того, обработывал свою часть церковной земли. На эти средства в то время можно было
прожить хорошо, тем больше, что у него было всего двое детей-сыновей, из которых старший уже кончал курс в семинарии. Но были в уезде и лучшие приходы, и он не без зависти указывал мне на них.
Жили они роскошно,
детей не имели, принимали в именин московских друзей, но
с соседями по захолустью не знались.
— Так по-людски не
живут, — говорил старик отец, — она еще
ребенок, образования не получила, никакого разговора, кроме самого обыкновенного, не понимает, а ты к ней
с высокими мыслями пристаешь, молишься на нее. Оттого и глядите вы в разные стороны. Только уж что-то рано у вас нелады начались; не надо было ей позволять гостей принимать.
Дом был обширный, но построенный на старинный лад и обезображенный множеством пристроек, которые совсем были не нужны, потому что владелец
жил в нем сам-друг
с женой и
детей не имел.
Усадьбу ее, даже по наружному виду, нельзя было назвать господской; это была просторная изба, разделенная на две половины, из которых в одной, «черной», помещалась стряпущая и дворовые, а в другой, «чистой», состоявшей из двух комнат,
жила она
с детьми.
И купечество и братство валом валило в новый трактир. Особенно бойко торговля шла
с августа, когда помещики со всей России везли
детей учиться в Москву в учебные заведения и когда установилась традиция — пообедать
с детьми у Тестова или в «Саратове» у Дубровина… откуда «
жить пошла» со своим хором знаменитая «Анна Захаровна», потом блиставшая у «Яра».
Квартиры почти все на имя женщин, а мужья состоят при них. Кто портной, кто сапожник, кто слесарь. Каждая квартира была разделена перегородками на углы и койки… В такой квартире в трех-четырех разгороженных комнатках
жило человек тридцать, вместе
с детьми…
Дешерт был помещик и нам приходился как-то отдаленно сродни. В нашей семье о нем ходили целые легенды, окружавшие это имя грозой и мраком. Говорили о страшных истязаниях, которым он подвергал крестьян.
Детей у него было много, и они разделялись на любимых и нелюбимых. Последние
жили в людской, и, если попадались ему на глаза, он швырял их как собачонок. Жена его, существо бесповоротно забитое, могла только плакать тайком. Одна дочь, красивая девушка
с печальными глазами, сбежала из дому. Сын застрелился…
— Я хочу и сама
пожить, — заявила она
с наивностью намучившегося человека. — Будет
с нас
детей.